[Tariola]

11.10.2012 в 13:14

Пишет  Вук Задунайский:

Грозные времена

11.10.2012 в 12:17

Пишет  BabyDi:

Версии, или ИВАНОВЫ ГОДЫ


Давно хотел написать об опричнине. А никак не получалось. И не мог понять, почему. Но потом понял. Дело в том, что опричинина, сама по себе. просто часть жизни Ивана, не рассказав о которой, к теме никак не приступить. Ежели же рассказывать, то получится уже повествование не о "кровавом тиране", а о хорошем и мудром человеке, стойно Ричарду III, Годунову, Макбету или Нерону, облоганном посмертно по политическому заказу. А это всяко интереснее. Только, как бычно, прошу учесть: ликбез - не исследование. Это всего лишь максимально краткое изложение точных фактов в их логической последовательности, с учетом труда десятка подлинных исследователей, прилежным эпигоном которых выступаю я, позволяя себе разве что дополнить их выводы толикой своих соображений...


Не думаю, что есть смысл брать старт с самого начала. Ну да, трудное детство, без отца, маму отравили, самого обижали всяко, комплексы копились, мятеж в Москве нервы сорвал, но все это, как известно, не помешало Ване парнем хотя и импульсивно-жестким, крови не боявшимся (а кто ее тогда боялся?), но, в принципе, не хуже и не лучше прочих. Так что, пожалуй, начнем не с детских лет, а с общеизвестной «карамзинской» схемы. Жил себе поживал на Москве юный царь Иван, имел «избранную раду» друзей (аристократ Андрей Курбский, друг детства, братья Адашевы, - родом попроще, - хват Алексей и храбрец Данила, да интеллектуал поп Сильвестр), жену Анастасию, умницу-красавицу, старого учителя, митрополита Макария, они на него хорошо влияли, он их слушался во всем, и все было хорошо. Аж до начала Ливонской войны. А потом вдруг, после смерти жены, «усмирявшей» злой нрав мужа, взбесился, и пошел рубить головы всем подряд – и боярам-княжатам, невзирая на заслуги, и бывшим друзьям. Став сперва «Грозным», а затем и «Безумным». И вообще, тираном. Странно как-то это самое «вдруг». Вот и давайте разберемся.

Прежде всего, совершенно ясно: первая кошка пробежала между царем и его «ближним кругом» чуть ли не сразу после присоединения Поволжья, и суть разногласий была предельно проста: что дальше? В том, что приостанавливать экспансию нельзя, все были вполне согласны. Россия была на подъеме, готова и к усилиям, и к рывку, имела войска, деньги, припасы, короче говоря, все, что нужно для реализации самых обширных планов. Вопрос заключался в том, какое направление избрать. Вариантов было ровно два: продолжать движение на юг, в направлении Крыма (а чем он лучше Казани и Астрахани) или развернуться на запад, в Ливонию, и логика была в любом из решений.

Крым, безусловно, досаждал. Крым тревожил набегами богатые южные вотчины, и это злило боярство, считавшее, что хана пора прижать к ногтю, благо, после Казани, Астрахани и Ногаев дело казалось не слишком сложным. Более того, покончить с Крымом означало присоединить к России богатейшие земли Дикого поля, - то есть, опять-таки округлить вотчины бояр, а кроме того, и государственные земли, сняв необходимость частичных конфискаций земли у вотчинников (о чем Иван поднимал вопрос еще раньше, на Стоглавом соборе). Короче говоря, очень богатая идея и очень вкусный приз. Однако и куда более мощный, нежели Казань с Астраханью, многолюдный, хорошо организованный, и тем более опасный, что за его спиной маячила Порта, - на тот момент самая сильная и очень агрессивная держава мира.

С другой стороны, досаждала и Ливония. Орден, имея в активе договор с Польшей, вел себя предельно нагло, задолжал дань аж за полвека (в 1502-м по договору обязался платить, но не выплатил ни копейки), а главное, мешал реализовывать государственные проекты (например, в 1548-м под страхом смерти развернули назад более сотни специалистов разных профилей, нанятых Иваном в Германии). И плюс ко всему, обнулить Орден (это общеизвестно) означало бы получить полноценный выход к морю, с ухоженными портами, причем, формально «возвращая отчины и дедины», отнятые когда-то немцами и шведами. А самое главное, в это время всем уже было понятно, что Орден поражен системным кризисом и находится на грани распада. Промедлить с «западным» вопросом означало бы отдать Прибалтику в куда более сильные руки, получив на границах новых, опасных врагов.

С точки зрения геополитики, ясен пень, важнее был Запад. Крым грабил, кусал, но не более того, и Турция, занятая войной с персами и Империей, особо не докучала, а вот Ливонии вот-вот могла начаться Большая Игра, и царь, судя по его действиям, это прекрасно понимал. Зато у думных «западный» вектор никакого восторга не вызывал. Особых земельных богатств на этом направлении не предвиделось, «немци» были врагом незнакомым и опасным, тем паче, с мощной «крышей» в лице Священной Римской Империи Габсбургов. А главное, затянись война на западе всерьез и возникни у государства нужда в деньгах, - что было более чем вероятно, - единственным источником дохода могла стать только частичная конфискация боярских земель, - и хотя об этом не говорилось вслух, это понимали все.

Короче говоря, споры на эту тему в Думе не могли не быть жесткими, и судя по всему, что случилось дальше, решение «На Запад!» было пробито лично Иваном, и не без великого труда. Вполне возможно, - это допущение, - с помощью митрополита Макария, которому не могла не греть душу идея слегка поджарить «латыну» и «лютеров» (с мусульманами Церковь ладила). И поначалу все было как нельзя лучше. Польша сразу вмешаться не могла, требовались длительные согласования, Литва интересов в Ливонии не имела, так что сразу пошли победы. В январе 1558 года русские войска прошли вдоль-поперек почти всю Ливонию, до Риги и Ревеля, взяли много важных городов, в том числе важнейший порт Нарва и Юрьев, несправедливо именовавшийся Дерптом, и вышли к границе Восточной Пруссии. Европейские листки уже писали ужасы о том, что даже шведский король «только ценой денег смог купить себе мир» и «если суждено какой-либо державе в Европе расти, так именно Москве».

В самом деле, по всем приметам, Россия брала Прибалтику всерьез и надолго. При полном, между прочим, одобрении туземцев, с появлением русских войск взявшихся за топоры против хозяев, а пришельцам оказывавших всяческую помощь. Разумная политика Ивана лишь укрепляла готовность горожан идти на компромиссы. И был резон: ужасный «тиран и варвар» резню не устраивал, а вот милости оказывал вовсю. Скажем, Нарве, ненавидевшей Ревель, как исконного конкурента, не позволявшего ей вступить в Ганзу, царь, - в пику ревельцами, - предоставил совершенно невиданные льготы. Город освободили от постоя, жителям предоставили полную свободу вероисповедания, нарвские купцы (на дикую зависть ревельским)получили право беспошлинной торговли по всему царству Ивана плюс право посылать караваны в Германию. А еще нарвским деревушкам москвичи даром предоставили скот и зерно для посева, - в счет компенсации за разграбленное при вторжении. После чего задумались и в Риге, и в Ревеле.

Вот-то тут, на пике успеха, начинается необъяснимое. Весной 1559 года, после череды сплошных успехов, русской армии оставалось только добить главные силы Ордена, засевшие в Вендене (столица) и Мариенбурге (резиденция магистра) и с ходу оформлять победу, подписывая с фактически раздавленным Орденом мир на своих (любых!) условиях. И вот тут Алексей Адашев, полномочный представитель царя на фронте, получив от ливонцев просьбу о «полевом» (временном) перемирии (но не согласие на мир!) отдает приказ воеводам приостановить наступление и соглашается «не воевати» с марта по ноябрь. Это предел абсурда, но так оно и было. Более того, Адашев даже вступает в переговоры с рижанами и ревельцами о настоящем мире в обмен на всего-навсего мелкие уступки в торговле. И что самое дикое, Иван не только санкционировал задним числом это нелепое решение, но и дал добро на поход в Крым.

Вот здесь уже никакой логики нет. Вернее, есть, но уже совершенно по г-ну Милюкову: или глупость, или измена. Но дураком Адашев не был, - во всяком случае, перемирие с Орденом он оправдывал очень красиво, ссылаясь и на усталость войск, и на распутицу, и на проблемы у южных границ, - а подозревать измену у нас пока что нет никаких оснований. Просто, судя по всему, на царя очень сильно давили. И Дума (по уже изложенным соображениям), и Курбский, бывший в этом смысле представителем княжат в Избранной Раде, и Адашевы, мечтавшие получить во владение столько земель, чтобы сравняться влиянием со «старомосковскими». Позже, в Первом послании Курбскому, Иван очень коротко помянет дискуссии на тему Крымского похода, назвав их «злосоветием», - и нам остается только гадать, какие лютые драмы таятся за этим коротким определением.

Впрочем, как бы то ни было, Крым оказался крепким орешком. Он и позже не давался легко, а уж в XVI столетии и подавно. Безводье, татарские налеты, совершенно неприступные укрепления Перекопа, и в итоге хотя и как бы успех, но именно что "как бы". По результатут стало очевидно: прорваться в Крым можно, пограбить можгно, но закрепиться никаких шансов нет. То есть, стратегический провал. Правда, позволивший царю укрепить свое влияние, ибо не судят только победителей. Впрочем, никаких казней не случилось. Просто идиллия Избранной Рады сошла на нет, - и на исходе 1559 года оба Адашевых убыли на фронт, искупать кровью. Причем в обиде мог считать себя только Алексей, для которого чин воеводы был огромным понижением. Одновременно покинул Москву и поп Сильвестр, причем совершенно добровольно: он хлопотал за Адашевых, не преуспел и устроил демарш, «своею волею» уехав в Кирилло-Белозерский. Кстати, прихватив огромную библиотеку, и оставив при дворе «деспота» сына – делать карьеру.

А между тем, ситуация в Ливонии за полгода «адашевского перемирия» коренным образом изменилась. Осознавший полную безвыходность своего положения, Орден нашел «крышу»: 31 августа 1559 года магистр Готхард Кеттелер подписал в Вильне с королем Польши и Литвы Сигизмундом II договор о «вступлении Ливонии под протекторат Польши», спустя две недели дополненный договором о «военной защите». Отныне, - спасибо Адашеву, - России предстояло иметь дело не с распадающимся прибалтийским замухрышкой, а с одной из самых сильных держав Европы. Больше того, стоило Польше «принять под покровительство» Лифляндию и герцогство Курляндское, в игру вступили Дания, явочным порядком занявшая Эзель, и Швеция, взявшая под контроль Ревель и северные районы Эстляндии (позже,-уже в 1561-м, такой раздел был официально закреплен и оформлен Виленским договором).

Ну и прикиньте, какой выбор у Ивана. Можно, конечно, прекращать войну, оставив за собой Дерпт, Нарву и клочок Эстляндии, но это, по факту, проигрыш, не покрывающий даже расходов (нарвская торговля все равно перекрыта). А можно и вновь атаковать, поскольку хотя договор Ливония с Польшей и подписан, пока новый супостат раскачается собрать войска, есть шанс выиграть. И царь, как известно, принимает решение идти по второму варианту, - вновь с полным успехом. Уже в январе 1560 года русские взяли Мариенбург, а потом, через несколько победных месяцев, Курбский штурмом берет и «несокрушимый» замок Феллин, где победителям досталась вся орденская артиллерия, почти вся казна и руководство Ордена во главе с магистром Вальтером фон Фюрстенбергом. После чего эсты поднимают очередной мятеж в поддержку русских, рыцари толпами бегут за кордон, и, - ап! - Ордена фактически больше нет.

Этот момент – второй звездный час России в ходе кампании. Хрен с ними, с датчанами на Эзеле, и с Ригой, куда вошли литовцы, тоже можно подождать, но Ревель лежит, как на блюдечке. Стены, правда, крепки, но защищать их шведам некем, они мобилизуют даже городскую шпану, назначив "Ганнибалом Эстонии" известного уголовника Иво Шенкенберга, - а уж заняв Ревель, можно говорить с поляками и Литвой совсем иначе. Да и с Европой в целом тоже. Тем паче, Европа готова. Слухи из Ливонии вызвали там настоящую панику. Уже в конце 1559 года Альберт Мекленбургский объявил свои земли в «состоянии опасности от московского нашествия». Несколько месяцев спустя, на Рейхстаге, он же докладывает о том, что «Московский тиран начал строить военный флот на Балтийском море, вверяя управление испанским, английским и немецким капитанам». В связи с этим, мекленбургский герцог прямо попросил Рейхстаг «настоять перед нидерландским и английским правительствами, чтобы они перестали доставлять оружие и другие товары врагам всего христианского мира, дабы не дать утвердиться в Ливонии восточному государю». Однако, выслушав герцога, «съезд постановил обратиться к Москве с торжественным посольством, к которому привлечь Испанию, Данию, Англию, предложив восточной державе вечный мир и тем самым остановить ее завоевания».

То есть, повторяю: Европа созрела отдать Ивану все, что он реально контролирует. Дело за малым, взять под контроль побольше и предлагать мир с позиции силы. А сил для этого вполне достаточно. И тут, когда победа опять словно в руках, более того, когда, - это уже слова самого царя, - «вся Германия до исхода лета нашей была бы», русские войска опять останавливаются, а затем, потоптавшись на месте, начинают действовать вопреки всем инструкциям и диспозициям. Не все, - а главные силы, возглавляемые (какая странность!) братьями Адашевыми: Алексей и Данила, вопреки воле царя, приславшего подкрепления с прямым приказом брать Ревель, решают, что задача невыполнима и разворачиваются на важный, но в данной ситуации все-таки второстепенный Вейсенштейн (Пайде), - который тоже, потеряв много воинов, взять так и не смогли. В связи с чем, оправдания насчет невозможности взятия Ревеля перестают выглядеть убедительно. Типа, если и Вейсенштейн взять не смогли, так кому вы вообще нужны?

Что за напасть приключилась? Почему? С какой стати? Никто не знает, и видимо уже не узнает никогда. Разве что Руслан Скрынников осторожно предполагает, что какие-то веские причины (типа, воеводы «опасались удара литовцев из-под Риги») все-таки были, но это совсем не убеждает. Хотя бы потому, что вражеских войск под Ригой было совсем немного. Но, в любом случае, дорогие читатели, прикиньте, что бы сами вы сделали на месте царя. Ага. Именно. И я тоже. Иван же и на сей раз до неприличия мягок. Конечно, Алексей Адашев полностью снят с командования и назначен комендантом Феллина, а чуть позже переведен в Дерпт, «товарищем» к воеводе Хилкову, его брат понижен в должности, - но и только. И как оно было бы дальше, сказать нельзя, но с это самое время в Москве скоропостижно умирает Анастасия.

Сказать, что для Ивана это удар, значит, не сказать ничего. Что там была любовь, не отрицает никто из историков, но молодая царица, помимо прочего, была еще и совершенно уникальным человеком. Мало того, что, провожая жену, царь «от великого стенания» почти не мог идти и его вели под руки, так еще и Москва, которая слезам не верит, свою государыню, судя по всему, любила: посадский люд, как сообщает летописец, пришел на похороны (диво дивное!) «не для милостыни» и в таком числе, что что «от множества народу в улицах едва могли тело ея отнести в монастырь». А поскольку смерть молодой, здоровой женщины была решительно никак не объяснима, сразу после похорон началось следствие. И выяснились любопытные вещи. Следов отравления, правда, не нашли, зато стало известно, что царицу постоянно мучили какими-то интригами. Какими, опять-таки неясно, но, по логике, причастны были все те же «старомосковские», которым она очень мешала. Не сама по себе даже, но тем, что братья ее, Даниила и Никита, сформировали свой, отдельный клан, внося разброд в устоявшийся баланс сил в Думе. «Худородных» ненавидели, но копать под «шурьев», особенно, с учетом отношений царственной пары, не решались.

В общем, есть ощущение, что было там что-то такое, очень непонятное. Даже не совсем ощущение. Я не знаю, как расшифровывать основной вывод следствия, согласно которому косвенными виновниками кончины царицы назван Сильвестр «сотоварищи», чьими «словами непотребными» Анастасия была «околдована». И что это были за «слова», тоже не знаю. Но факт есть факт: по итогам расследования Дума постановила вызывать Сильвестра и Алексея Адашева в Москву, на суд, и митрополит Макарий это решение поддержал. Однако «тиран и деспот» по-прежнему ведет себя вовсе не в соответствии с представлениями режиссера Лунгина. Сильвестра всего лишь («Не в этой жизни с ним буду судиться») переводят из престижного монастыря на Соловки (сын по-прежнему при дворе и делает карьеру). Алексей Адашев снят с должности «товарища» воеводы и взят под стражу, - но не в поруб, а судя по всему, под домашний арест, - там же, в Юрьеве, где, спустя пару месяцев вдруг (молодой, полный сил бугай) отдает концы.

И в этой смерти, как и в смерти царицы, есть что-то странное. Во всяком случае, исходя из того, что Иван, получив известие, срочно послал в Юрьев одного из самых доверенных дворян, повелев «все разыскать по полной совести». Увы. Выводы следствия нам, к сожалению, неизвестны. Но исключать напрочь, пожалуй, можно только самоубийство. Для православного – великий грех, пагуба души, а в те времена к этому относились серьезно. А так что ж, мог и, простыв, «померев горячкою», мог и упиться до смерти от тоски, а мог, думается мне, отбросить коньки и от яда. Потому что очень похоже, много было на Москве народу, не хотевшего, чтобы Алексей Федорович, будучи рано или поздно доставлен в столицу, заговорил.

А между тем, война продолжается и войска продолжают наступать. Хотя Польша уже ввязалась по полной программе, Иван, проявляя чудеса изворотливости, не сдает позиции и держит ситуацию под контролем. Вернуть все, столь дурацки потерянное, уже невозможно, но можно переиграть проигранную партию. 20 августа 1561 года царь заключает перемирие со шведами аж на 20 лет, признав их право на земли Эстляндии и Ревель, доставшиеся им по «Виленскому пакту». Параллельно начаты переговоры и с Данией, которой Россия уступила Эзель, которым все равно никогда не владела. И после всего этого Иван разворачивается на Польшу с Литвой.

Отметим сразу: теперь все совсем не так радужно, как три года назад. Война тяжела, изнурительна, появились сложности с пехотой, а одной конницей немного навоюешь. Даже Курбский начинает терпеть поражения, - самое тяжелое у Невеля. И тем не менее, Иван изыскивает ресурсы. В январе 1563 года, приняв на себя руководство войсками, он начал поход на Полоцк — важнейшую крепость на полпути к самой Вильне, на стыке границ Литвы и Ливонии, и всего за две недели взяли его, отпугнув армию Радзивилла, не посмевшую даже вступить в бой. Что интересно, «тираном и деспотом» были обласканы и отпущены без выкупа все пленные, а в городе воцарился идеальный порядок. Под страхом лютой казни наместникам было предписано горожан «правити поместном обычаю», а «суд вести честный, скорый и правый». Правда, предельно жестоко поступили с евреями, не пожелавшими креститься.

Это – зенит. Под ударом Рига. Под ударом Вильно. Сигизмунд намекает, что есть смысл поговорить о мире, на что царь отвечает благожелательно, но уклончиво. О том же Ивану пишет в личном письме кайзер Фердинанд I, предлагая вместо «ненужного кровопролития между христианами» заключить союз и объединить усилия в борьбе с общим врагом, Портой. Ответ Ивана был невероятно элегантен. Он сообщил коллеге, что «здешние немци преступили божию заповедь» и «впали в Лютерово учение». В связи с чем, он, благочестивый государь всея Руси, «отчаяся надеятися» на возвращение ливонцев к «справедливости и старому закону», вынужден был начать войну. То есть, получается, сражается за интересы самого Фердинанда, а также и Святого Престола, для которых лютеране были главной головной болью. Такого разворота событий ни император, ни папа не ожидали, и на какое-то время, пока они обсуждали сей поворот сюжета, всякая помощь Польше и Литве из Германии была не то, чтобы прервана, но приморожена.

Итак. Весна 1563 года пик успехов. Правда, праздник со слезами на глазах. Иван потерял Анастасию.Иван потерял друзей, сделавших что-то очень скверное. Именно в таком порядке. А значит, врет Карамзин насчет «после смерти жены», потому как первая опала Адашевых и отъезд из столицы Сильвестра случились не после смерти царицы, а очень даже до. Но, как бы то ни было, хоть Избранная Рада и перестала существовать, хотя Алексей в могиле, а Сильвестр в ссылке, но ни Данила Адашев (пониженный, но живой и на службе), ни Андрей Курбский (бывший с Алексеем, как иголочка с ниточкой) никаким карам не подверглись. И боярам головы не рубят. Нет на Иване крови. То есть, конечно, есть. – царь все-таки, - но куда меньше, чем у европейских коллег. И в любом случае, он пока еще никакой не Безумный и даже не Грозный.

Итак, 1563-й. Вершина успехов. Восток Ливонии не только занят, но и закреплен. Выход к морю пробит. Со Швецией – длинное доброжелательное перемирие. С Данией тоже. Литва в, мягко говоря, сложной ситуации. Правда, переговоры о мире, начатые по инициативе Вильны, идут ни шатко, ни валко (Полоцк отдавать литовцы не хотят), но позиции у русских куда крепче: их войска действуют уже и на территории Великого Княжества, тревожа аж виленские пригороды. Вполне очевидно, что ежели супостат будет кочевряжиться, дело может кончиться походом на столицу. И вот при таком-то, казалось бы, предельно благоприятном раскладе, у Ивана начинаются сложности в тылу: «старомосковские» начинают показывать зубы.


Как мы уже говорили, «западный» проект этому сектору элиты активно не нравился. А теперь, когда, при всех успехах, стало ясно, что блицкригом не пахнет, раздражение стало очевидным. По массе причин, из которых главными назову, пожалуй, две.

Во-первых, как и опасались аристократы, потребность в средствах породило тенденцию к ревизии царем земельного фонда. Еще в 1561-м он приказал дьякам разработать новое уложение о вотчинах, а 15 января 1562 года проект был утвержден. Отныне «отчины и дедины» переставали быть полной собственностью владельцев. Ранее они могли делать с ними все. Продавать, менять, при отсутствии сыновей или зятьев, передавать по наследству родичам по боковой линии. А теперь на продажу и обмен накладывался запрет, а братья или племянники могли наследовать вотчины лишь в особых случаях, с разрешения царя, - что означало в реале уход выморочных фондов в казну.

На деле это означало резкий подрыв не столько экономической мощи «древлей знати», сколько удар по ее социально-политическому статусу (ведь царь отбирал не дарованные права, а доставшиеся от предков, тем самым указывая, что традиции ему не указ). И княжата это прекрасно понимали. Гневное обвинение Курбского в «разграблении» многих «сильных и славных» родов, сделанное, - прошу заметить! – задолго до начала больших репрессий, – яркое тому подтверждение. Аристократия не становилась беднее, её грабили на политические права, а этого терпеть было невозможно. Тем паче, что царь, избегая волокиты и прочих радостей сословного правления, все больше опирался на подчиненные ему лично приказы, укомплектованные худородными грамотеями, во всем зависящими от государя. Как писал тот же Курбский, «ныне им князь великий зело верит, а избирает их ни от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичей или от простого всенародства, а то ненавидячи творит вельмож своих».

Ничего удивительного, что недовольство, долгое время скрываемое, начало обретать зримые формы. Если раньше дело ограничивалось интригами с опорой на Адашевых (которым, можно предположить, сулили «принять в свои» в случае успеха), то теперь, когда Избранная Рада прекратила существование, «старомосковским» пришлось выходить из тени. О мятеже речи, конечно, не было, зато возникла тенденция к «отъездам». То есть, к уходу от «плохого» государя к другому, «хорошему». Что любопытно, по традиции (которая формально не была запрещена), такое право у княжат было (иное дело, что с этим государи московские жестоко боролись). Однако даже по этой традиции «отъезд» был допустим только в мирное время. В военное же справедливо рассматривался и карался как государственная измена.

Впрочем, такими мелочами аристократы не особо заморачивались. Вскоре после взятия Полоцка при попытке «уйти в Литву» был арестован князь Иван Вельский, видный лидер Думы, причем при обыске у него обнаружились грамоты от короля и великого князя Сигизмунда, гарантировавшие ему «защиту и службу», а также ряд документов, однозначно свидетельствовавших о длительных контактах с врагом. Князю, естественно, отсекли голову, но прочти тотчас, - опять при попытке бежать, - был перехвачен еще один князь, Дмитрий Курлятев, занимавший стратегически ключевой пост воеводы Смоленска. Ему, правда, повезло: никаких бумаг при нем не нашли, он упирал на то, что никуда не бежал, а всего лишь заблудился, охотясь, дело ограничилось ссылкой в отдаленный монастырь, но тенденция определилась, и опасность этой тенденции была очевидна.

Небольшое, но важное отступление для тех, кто не вполне понимает, что такое «отъезд» и в чем его опасность для государства. Дело не в том, что боярин Х или князь Y паковал чемоданы, садился на коня и уезжал служить другому господину. Это чепуха. Дело в том, что московское общество было в те времена очень патриархально, и если в аппарате подвижки еще случались (те самые приказные), то в вотчинном мирке все было как при дедах-прадедах. У княжат были «свои» дворяне, «свои» боевые холопы, «свои» крестьяне, - короче говоря, «свои», из поколения в поколение, подданные, служившие прежде всего своим природным господам, - а уж кому там подчиняется или не подчиняется господин, это его дело. Таким образом, «отъезд» боярина ставил под сомнение верность престолу тысяч людей и целых подразделений. А если боярин, ко всему, был еще и старшим в роду, то и всего рода, поскольку власть «отца» считалась непререкаемой (недаром же позже убийство Федором Басмановым отца по приказу царя общество правильно восприняло, как жесточайший удар по традиции). Если же учесть еще и родственные связи, паутиной связавшие «старомосковскую» знать, то при каждом «отъезде» под вполне обоснованное подозрение попадал уже не один род, а сразу несколько, - а значит, и еще десятки тысяч служилых людей, воинов и налогоплательщиков. Сами подумайте, дорогие читатели, какими средствами гасили бы такую тенденцию вы, особенно, в военное время.

И вот в такой напряженной ситуации, в довесок ко всему, всплывает вслед за ним и «дело Хлызнева-Иванова», раскрывающие очень нехорошую картину поведения царского кузена, князя Владимира Старицкого. «Принц крови» и вообще-то был на нехорошем счету. Даже не из-за каких-то собственных претензий (сам он, судя по всему, был тряпка и неумен, - недаром Иван пишет о его «дуростях» с явным презрением). Но он имел слишком много прав на престол и слишком много «стармосковских» об этом не забывали (чего стоил один только «бунт у смертного одра», когда боярство отказало умирающему Ивану в присяге его сыну). Так что, присмотр за кузеном, следует полагать, был особый, «кротов» в его окружении внедряли с пристрастием, - и вполне вероятно, одним из таких «внедренцев» был некто Савлук Иванов, удельный дьяк Старицкого, присматривавший за его личной канцелярией. Именно от него потянулась страшноватая ниточка.

Сюжет имел предысторию: когда русские войска еще только шли к Полоцку, по пути делая все, чтобы создать у литовцев впечатление, что идут не туда, куда идут, из ставки Старицкого «бежал» некто Борис Хлызнев-Колычев, один из самых доверенных дворян князя, сдавший полоцкому коменданту планы русских войск. Это была прямая измена, но «тиран и деспот» все-таки не захотел раскручивать дело, заявив, что не верит в причастность брата, и всего лишь установив над ним открытый надзор. А спустя пару-тройку месяцев на Москве стало известно, что в уделе Старицкого брошен в поруб тот самый Савлук Иванов, пытавшийся «съехать в Москву с некоими вестями». Естественно, арестованный был вытребован в столицу, допрошен лично царем, - и по итогам допроса выяснилось нечто такое (протоколов нет), что был отдан приказ о конфискации Старицкого княжества и аресте князя Владимира и его матери, дамы политически весьма активной и однажды уже пытавшейся сделать придурковатого сына государем.

При этом, крови Иван опять-таки не жаждет. Имея на руках какие-то очень серьезные улики, он отказывается судить родственников, а все документы по делу передает в руки тех, кого трудно заподозрить в пристрастности: «и перед отцом своим богомольцем Макарием митрополитом и перед владыками и перед освященным собором царь... княгине Ефросинье и ко князю Владимиру неиспроавление и неправды им известил и для отца своего Макария митрополита и архиепископов гнев свой им отдал...». То есть, как бы отдает вопрос на решение церкви. И церковь решение принимает: 5 августа княгиня Ефросинья пострижена в монахини и сослана в монастырь, но весьма престижный, с режимом, позволяющим вести жизнь не монахини, а вдовствующей княгини. То есть, в реале, просто отделена от сына-марионетки, сам же Владимир получает обратно свой удел, а уже в октябре царь приезжает в Старицу и едет с кузеном на охоту. На мой взгляд, говорящий нюанс: на такое мероприятие, где и оружия полно, и чужих людей, руководители высокого ранга с теми, кого всерьез опасаются, не ездят.

Как видите, все еще никакой крови. Кроме тех, по ком плаха и так плакала, в строгом соответствии с законом. Беззаконие начинается позже, зимой, и очень красиво об этом пишет, разумеется, Курбский, со слов которого все пикантные подробности собственно нам и известны. Если вкратце, то так: на обычном царском пиру решил психопат Ваня поиздеваться над заслуженным воеводой, князем Михайлой Репниным, и велел ему плясать вместе со скоморохами. Типа, все пляшут, а чем ты лучше? – «Веселися и играй с нами!». Князь Михайла, однако, «личину» растоптал и гордо обвинил безумца во всех грехах, за что его, бедолагу, вытолкали взашей, а затем и пролили «святую» кровь, прямо в церкви, где он молился Богу вместе с зятем, князем Юрием Кашиным, тоже воеводой далеко не из последних.

На самом деле, все здесь фигня. Вплоть до подробностей. Точно известно, что убили Репнина не в церкви, а около нее, не оскверняя храм, и что с зятем покончили не там же, а «опосля», на дому, и вообще, никаких деталей Курбский, находившийся далеко от Москвы, знать не мог. По мнению историков, даже очень Ивана не любящих, сюжет вообще напичкан вымыслом, чтобы страшнее было. С Курбского станется. Единственное, чего оспаривать нельзя, да и не надо, - это убийство обоих воевод утром 31 января 1564 года по приказу царя без должной процедуры, в рабочем порядке. Событие, в самом деле, для тогдашней Москвы неординарное, требующее разъяснений, - и на мой взгляд, в этом смысле представляет интерес версия Януша Вильчака, основанная на найденных им в варшавских архивах документах, а позже поддержанная рядом исследователей, в частности, Натальей Прониной и Михаилом Зарецким.

Коротко. В конце 1563 года Сигизмунд, король Польши и великий князь Литвы, прислал в Москву очередное посольство. Обсуждали условия мира. Не договорились. И послы уехали восвояси, а русские войска возобновили военные действия. Однако практически сразу стало ясно, что игра идет по правилам врага: литовцы действовали на упреждение, предугадывая все маневры русских частей, предотвратили их соединение и 28 января 1564 года на берегах Улы нанесли тяжелейшее поражение армии Петра Шуйского, остатки которой бежали в полном беспорядке. Элементарная логика указывала на измену, а поскольку враг был в курсе всех перемещений русских войск, на наличие «крота» в самых верхах, поскольку диспозицию во всех деталях знали только сам царь и думные бояре, утверждавшие план (то есть, в основном, воеводы).

Что, собственно, подтверждается и тем самым документом из польского архива, – частью «малого отчета» Юрия Ходкевича (главы посольства), - где помянуто о «добро и важно услуге нашего друга на хорошее будущее». Ясно, что «друг» не поименован, но ясно и то, что Михайло Репнин был и думным, и воеводой, а значит, входил в круг подозреваемых. А поскольку репрессии были «точечными», не обрушившись на всех подряд, ясно и то, что были у государя какие-то, пусть нам и не известные, но очень серьезные мотивы заподозрить именно его. Что, собственно, подтверждает и он сам, указывая по этому поводу, что «суд не крив», поскольку «сия их измена всей вселенной ведома», а «таких собак везде казнят!». Отсюда же и проясняется вопрос, почему обошлись без законной процедуры, то есть, без рассмотрения в Думе. Чтобы Дума выдала под топор одного из авторитетнейших аристократов, нужны были совершенно убойные доказательства, но такие доказательства, будь они озвучены, могли ставить под удар слишком многих членов той же Думы (едва ли Репнин действовал совсем в одиночку), а к схватке со всеми «старомосковскими» кланами сразу он, разумеется, готов не был. Потому две головы с плеч, а остальным намек.

А вслед за тем, - не день в день, но вскоре, - бежал Курбский. Казалось бы, без всяких оснований, с поста главного наместника в Ливонии, «аки тать в нощи», бросив жену с детьми на произвол «тирана и деспота» (который их пальцем не тронул), но не забыв прихватить очень много денег. Бежал, как только узнал о казни Репнина и Кашина, что само по себе еще ни о чем не говорит, - до того не значит из-за того, - а вот будучи дополненным некоторыми деталями, говорит о многом. Совершенно точно ведомо, например, что задолго (минимум за полтора года) до бегства князь Андрей установил контакты лично с королем Сигизмундом и его «ближним кругом», получив от них официальные, с подписями и печатями, гарантии «королевской ласки», - то есть, называя вещи своими именами, стал штатным ( и платным) агентом врага. Более того, известно и что за год до побега князь, находясь в полной силе и славе, взял большой заем у какого-то монастыря, и вся сумма, взятая в долг, была не потрачена, а находилась при нем во время бегства, - то есть, вариант отхода был просчитан заранее.

И на том довольно о Курбском. Мудак он был по жизни, и кончил плохо, - на том и весь сказ. Разве что, связывая воедино все сказанное, считаю возможным предполагать, что, в самом деле, к бегству князя, не знавшего, о чем там в Москве уже знает царь, подвигли именно поражение на Уле и последовавшая за оным казнь Репнина, служившего ранее, кстати, под его руководством. Куда важнее другое. Затеяв свою знаменитую переписку с Иваном, князь Андрей, совершенно несомненно, руководствовался своим чересчур развитым ego. Типа, не догоню, так согреюсь. Хорошо зная друга детства, он ничуть не сомневался, что тот будет уязвлен, и радовался этому. Однако, при всей образованности, был, видимо, глуп, потому что в первом же своем письме проговорился о том, о чем не следовало бы говорить. А Иван, как ни обидчив был, умом обладал незаурядным, - и. прочитав о «сильных во Израиле», которые не забудут и не простят, все понял вполне конкретно, сделав вывод, что беглец говорит не только от своего имени.

По сути, главным врагом царя оказывалась не Вильно, а Москва. Не вся, конечно, но аристократическая – однозначно. Тем паче, что переплетение родственных связей, многократно перекрещенное свойство, дружбы и так далее предполагали, что вполне надежных людей среди «старомосковских» просто нет и потенциально в заговорах, нынешних или будущих, могут оказаться завязаны все. Или, по крайней мере, все, по-настоящему сильные. Такие роды, как недавно еще «худородные» Захарьины или Годуновы, конкурируя с княжатами, скорее всего, оказались бы на стороне престола, но их сил, влияния, да и военных возможностей для успеха при вероятной конфронтации, безусловно, не хватало. А необходимость, пока не поздно, наносить по княжатам удар была отчетлива необходима. И направление удара тоже подразумевалось само собой: разбить «обоймы», разорвать те самые связи «отчичей и дедичей» с их «отчинами и дединами», вырвать из традиционной почвы.

Иными словами, вопрос стоял об уничтожении основы основ, о ломке традиции раз и навсегда. Не ограничении в наследственных правах, как было сделано в 1562-м, но именно лишении аристократии главных ее прав, привилегий и, главное, возможностей, непоколебимо наследованных от предков. Учинить такое просто указом государя было невозможно: его бы просто сбросили. Провести подобное через Думу, тем более, даже предлагая взамен «отчин и дедин» более выгодные владения, - это сочли бы просто насмешкой, и опять-таки, сбросили бы, и никакие «новые люди», никакие Годуновы и Захарьины ничего бы не сумели сделать. Выбор был предельно прост: или делать вид, что все нормально, ограничиваясь точечными репрессиями и лавируя, - но такая политика надолго не годилась (напряжение в элитах было слишком велико), или идти ва-банк…

Картина общеизвестная: 3 декабря 1564 года Иван без всяких предупреждений покинул Москву, прихватив с собой обоз, семью и самых доверенных людей, уже с пути отправив в Белокаменную официальную грамоту о «сходе с престола» - Думе, а позже обращение к московским посадам, публично зачитанное ровно через месяц после отъезда.

Не стану злоупотреблять цитатами.
Вкратце же суть отречения заключалась в том, что царь
«гнев свой положил на бояр... и на казначеев и на дьяков и на детей боярских... за измены и убытки Государству... И опалу свою на них положил за то, что они «людям многие убытки делали и казну Государеву растащили… И земли себе его Государьские разоимали, и друзьям своим и родне земли (те) раздавали… И о Государе и о его Государстве и о всем Православном Христианстве не хотя радети, и от недругов от Крымского и от Литовского и от Немец не хотя Крестьянство обороняти, наипаче же Крестьянам насилие чинити, и сами от службы учали удалятися, а за Православных Крестьян кровь проливать против бесермен и против Латын и Немец... не похотели; и в чем он, Государь, бояр своих и всех приказных людей, также служилых Князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати... и Архиепископы... сложася с боярами и дворянами... почали их покрывати; и Царь от великия жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпети, оставил свое Государство и поехал куда Бог наставит». Однако же, обращаясь отдельно к Москве, Иван подчеркивал, чтобы посадские люди «себе никоторого сомнения не держали, гневу и опалы на них никоторыя нет».

То есть, впервые в истории, и не только России, царь, помазанный и венчанный, обращался напрямую к народу, прося его оказать поддержку или отказать в оной, - чтобы все было четко и ясно. И Москва откликнулась. Пока в Кремле аристократия совещалась, склоняясь к тому, чтобы утвердить отречение, вокруг Митрополичьего двора собралась колоссальная, очень заинтересованная толпа, настроенная настолько агрессивно, что боярам пришлось принять посадских представителей. Которые и сообщили, что играть своими судьбами в кулуарах не позволят. Добавив, что Думе не верят, а верят государю, присягу ему «не складают» и намерены умолять, чтобы «Государство не оставлял и их на расхищение волкам не давал, наипаче лее от рук сильных избавлял; а кто будет лиходеем и изменником, они за тех не стоят и сами тех потребят».

То есть, - иначе не объяснишь, - предлагали, ежели нужно, прямую помощь.

В сущности, ничего иного и ждать не приходилось. Прелести «думного правления» иванова детства Москва помнила слишком хорошо, и повторять не хотела. Но и «лучшие люди», со своей стороны, прекрасно помнили мятеж 1547 года, и сознавали, чем может кончиться для них озверение посадов. В связи с чем, разговоры об утверждении отречения как-то скисли, и в тот же день, 3 января, в Александровскую слободу направилась сперва делегация духовенства, затем лидеры Думы. А потом туда же двинулись и посланцы посада, причем, во всем социальном спектре: «купцы и многие черные люди... града Москвы». И все для того, чтобы от лица Земли и Города, юридически безупречно (решением Думы и с одобрения Церкви) просить Ивана вернуться и «править отныне же так, как ему, Государю, годно».

Это был абсолютный вотум доверия, дававший победителю любые полномочия. 2 февраля Иван, за месяц постаревший (по оценке очевидцев) историков) лет на двадцать, вернулся в Белокаменную и опубликовал знаменитый Указ об учреждении опричнины. То есть, отмене традиционных гарантий прав личности ( «что ему своих изменников, которые измены ему, Государю, делали и в чем ему, Государю, были непослушны, на тех опала своя класти, а иных казнити и животы их и статки имати») и введении на определенной части Города и Земли режима, как сейчас говорят, чрезвычайного положения ( «учинити ему на своем Государьстве себе опричнину»).

Если проще, это означало, что:

(а) право определять измену, конфисковать имущество и карать вплоть до смертной казни отныне принадлежало царю, без необходимости консультироваться с Думой;

(б) создавался особый «государев удел», куда могут войти любые земли, угодные царю, и в рамках которого Дума не имеет никакой власти;

(в) для управления этим уделом была создана Опричная Дума, при формировании которой традиционные критерии не играли никакой роли;

(г) также учреждалось особое (опричное) войско, формируемое сверху донизу по усмотрению царя, но, вопреки устоявшемуся мнению, брали туда не только «худородных» выдвиженцев: аристократы, которым Иван доверял, тоже были вписаны в списки и получили командные должности;

(д) наконец, княжата и бояре, по каким-то параметрам в опричнине нежелательные, подлежали высылке из «отчин и дедин», правда, получая компенсацию, возможно, и не совсем адекватную (в отдаленных районах).

Точка.

В скобках. В чем-чем, а в чувстве юмора Ивану не отказать. Вполне обычный в русском праве того времени термин «опричь» (вдовий удел, пусть небогатый, зато защищенный от любого вмешательства и посягательства) он обернул очень красиво, влив в старые меха совсем иное вино.

И вот она, опричнина. Начиная с Карамзина, лютая страшилка для сменявших друг дружку поколений креативного класса. Дескать, террор, чтобы всех поставить на колени. Для историков же, как для кого. Многие считают мудрой реформой, позволившей России проскочить за несколько лет несколько десятилетий социальной эволюции. Другие, - таких тоже немало, - считают, что ничего особо мудрого нет, потому что (как показали дальнейшие события) многие старые кланы пережили трудное время и сумели позже взять реванш. Сам же Иван позже, уже после отмены ЧП, склонялся к тому, что иначе было нельзя. «А што есми учинил опришнину, - писал он в Завещании, - и то на воле детей моих, Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят, а образец им учинил готов». То есть, если нужно, то нужно, но только когда нужно.

Давайте, попробуем понять. В конце концов, у нас есть важная фора: все уже многократно сказано до нас, так что мы можем оценивать аргументы с позиций самой элементарной житейской логики.

Прежде всего, - перечислять не стану, это все известно, и карты есть, - царь взял под себя территории, в той или иной степени важные в связи с идущей войной и торговлей, как внешней, так и внутренней. Включая основные водные пути. Вошли в опричнину и районы добычи всех видов стратегически важного сырья, включая солеварни, и крупные рыбные промыслы, и конские пастбища, и южные форпосты, где планировалось создать новую засечную черту против Крыма. Равным образом, была разделена и Москва, с тщательно продуманным прицелом на то, чтобы «опричные» участки разделяли подворья княжат, - на всякий случай. Короче говоря, царь многое брал в свою пользу, но в то же время многократно увеличивал долю личной ответственности.

Итоги? А давайте разберем, благо все на поверхности.

Начнем с того, что по всем меркам хорошо:
(а) были окончательно сломлены (не уничтожены, но все-таки) «отчины и дедины», то есть, государства в государстве, со своими судами, налогами и частными армиями, а следовательно, установлен единый на всех закон;
(б) резко рванула вперед система «службы с земли», то есть, социальных лифтов, открывающих путь к карьере, как военной, так и гражданской, всем худородным, кто так или иначе проявлял себя.

Это, по сути, была революция сверху, и этого не отменить. Как ни относись к писаниям Штадена, но даже этот фантазер отмечает, что Иван «хотел искоренить неправду правителей и приказных (…) хотел устроить так, чтобы новые правители, которых он посадит, судили бы по Судебникам, без подарков, дач и подношений», и что важно, при этом не боялся просить поддержки у хижин. Что, кстати, царь вполне сознавал. По крайней мере, судя по строкам из переписки с Грязным: «Ино по грехом моим учинилось, что наши Князи и бояре учали изменяти, и мы вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды».

В итоге, по всему, что нам известно, посады были новыми порядками вполне удовлетворены и даже довольны. Зачисления в опричнину, как особой льготы, просили иностранные купцы. И царь шел навстречу низам. Тем же Строгановым, еще простым купчишкам, были дарованы самые обширные привилегии, какие никогда не вотировала бы Дума, - и к чему это привело, общеизвестно. Да, в конце концов, и бурное развитие заморской торговли, заставившее психовать самого Сигизмунда («Московский Государь... ежедневно усиливается, ему доставляются не только товары, но и оружие, доселе ему неизвестное, и мастера и художники: он укрепляется для побеждения всех прочих Государей») тоже имело место именно в «опричи».

А теперь о плохом.
Сугубо теоретически, чтобы потом, говоря о конкретике, не отвлекаться.

Если вы обратили внимание, выше прозвучало слово «революция». А любая революция, на первом, по крайней мере, своем этапе выглядит неаппетитно. «Общая польза», изложенная опять же чуть выше, не подразумевает коврижек ни для отдельной личности, попавшей под каток, ни для изживших себя, но пытающихся цепляться за старые привилегии социальных слоев. Безусловно, говоря о необходимости «перебрать людишек», Иван подразумевал именно «перебрать». То есть, провести проверку уже «набранных», проверить, кадры, возможно, переставить их в рамках структуры, - а вовсе не казнить всех подряд. Как, кстати, и Александр Григорьевич, заявив однажды, что аппарат нужно «перетрахивать», подразумевал именно отсев, очистку, а вовсе не то, что подумала многоопытная минская оппозиция. И тем не менее, если кого-то смущает «слезинка ребенка», извините, ничем не могу помочь. Законы истории неотменимы, как законы физики, - и горит Вандея (только потому, что крестьяне не понимают, почему нельзя кланяться кюре), и бредут по дорогам Англии десятки тысяч добрых йоменов, в одночасье, вопреки всякому закону превратившихся в бомжей.

И. И. И.

А не бывает иначе. И лютый беспредел, творимый опричниками (к слову, далеко не всегда по царскому приказу) это все те же прекрасно известные нам перегибы на местах, обычное и печальное следствие головокружения от успехов, помноженных на сословную неприязнь «худородных» к княжатам. Тем паче, что, - повторю еще раз, - бояре боярами, а рвали по живому и налаженную жизнь удельных дворян, и боевых холопов, а это были люди вооруженные, опасные и вполне способные мстить. Так что, уж извините, на упреждение. Как везде. И абсолютная власть на месте обезумевшего от вседозволенности опричника (они не все такие были, но нередко) мало чем отличалась от такой же абсолютной власти кромвелевского капитан-генерала, петровского сержанта, делегата Конвента или сулланского ветерана, назначенного претворять новации в жизнь.

Так что, кому не нравится, пусть выпьет море.

И вот еще что. Об этом почему-то очень редко говорят, - по крайней мере, публицисты, - но Иван, «перебирая людишек», не крушил все и вся. Проведя необходимые чистки в тех или иных регионах, он регулярно «отдавал гнев», возвращая, - как, например, весной 1566 года, - высланных в «земщину» дворян, бояр и даже аристократов-княжат домой, в «отчины и дедины», расположенные в Опричнине, и возвращенных никто не имел права обидеть под страхом смерти. Более того, постепенно менялся и реестр уделов, забранных «под прямое управление». Какие-то «опричные» земли возвращались в «земщину», какие-то «земские» переходили под управление Государева Двора. А это, согласитесь, никак не соответствует ярлычку о «тупой машине террора ради террора». Это, напротив, подтверждает уже прозвучавшую мысль о чрезвычайном положении, жестоком настолько, насколько это соответствовало нормам и духу времени.

А что касается террора, так что ж.

Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, когда у нее есть силы защищаться. Помните, кто сказал? Ага. И контрреволюция тоже. А у «старомосковских» (в смысле, тех, компромисс с которыми был невозможен) силы были. И войско, и связи, и контакты с зарубежьем, и опыт, и деньги, и с какого-то момента понимание, что не отсидишься, а значит, драться надо насмерть. Как отмечает тот же Штаден, «земские Господа (die Semsken Herren) вздумали этому противиться и препятствовать и желали, чтобы двор сгорел, чтобы опричнине пришел конец, и великий Князь управлял бы по их воле и пожеланию». И вот тогда-то царю, пути назад не имевшему, пришло наконец время по-настоящему «грознеть»…

...Девять лет войны - это долго. И трудно. Деньги летели в трубу (к слову, именно необходимостью получить чрезвычайные источники доходов была, не в последнюю очередь, порождена Опричнина). Правда, наконец-то уладились проблемы со шведами: после долгих переговоров 16 февраля 1567 года был подписан договор о мире и даже дружбе. За Швецией осталось то, что она и так уже имела (Ревель, Вейсенштейн и кое-какая мелочь), а взамен Стокгольм признал право Москвы на остальную Ливонию. А также обязался не заключать сепаратного мира с Польшей и Литвой, с которыми уже тоже к тому времени воевал. Неплохо налаживались у Ивана и контакты с Англией, были все основания надеяться на то, что «ее величество будет другом его друзей и врагом его врагов и также наоборот». А поскольку примкнуть к такому союзу мечтал и Эрик XIV Ваза, перспектива протестанстко-православной коалиции против общего католического врага не казалась слишком уж фантастичной. Хотя, в принципе, Ивана вполне устраивал и мир, на тех же условиях, что и со Швецией (кто что взял, то тому и принадлежит). Но это не устраивало Сигизмунда. Ему было очень нелегко: экономика Литвы трещала по швам, Польша в «литовскую войну» лезть не очень стремилась, но, тем не менее, по двум пунктам он согласиться не мог. Даже если бы хотел. Отказ от Полоцка (первое требование Москвы) сломало бы баланс сил в отношениях с Польшей, ослабив Литву, где он был абсолютным монархом, а выдать на расправу Курбского (второе требование) мешали магнаты литовские, одним из которых перебежчик стал. Таким образом, война затихла сама собой, но не завершилась.

А между тем, вопрос был принципиален до крайности. И хотя Иван, напомню, имел абсолютные полномочия, он, - «тиран и деспот», - почему-то решил вновь заручиться поддержкой подданных. В связи с чем, в 1566-м был созван Земский Собор, «на полную волю» которого царь передал вопрос о Ливонии. Что интересно, тем самым еще раз подчеркивая: Земщина – константа, а Опричнина (естественно, на Соборе представленная, но безо всяких привилегий) – явление временное. Свое мнение царь, естественно, высказал (желательно воевать), но в таких выражениях, - протоколы сохранились, - что собравшимся было ясно: как они решат, так тому и быть. И русские сословия сказали свое слово. Духовенство: «за Веру Христову постояти». Бояре и дворяне: «Чести отцовой не посрамить». Приказные и крестьянство: «По воле Государевой тому бытии». А купечество и вовсе ««положить за Государя и животы, но и головы, чтобы Государева рука везде была высока». Итоговым документом было определено «с Литвою не мириться… Мы за одну десятину Полотцкого и Озерищского повету головы положим и за его Государское дело с коня помрем». Что, помимо прочего, на мой взгляд, стало и подтверждением курса, определенного Иваном за год до того.

Однако не совсем. Документ одобрило большинство, но не абсолютное. Среди земского боярства и дворянства нашлись и голосовавшие за мир, и никто их за это никакой опале не подверг. Но были и другие. Большая «фракция» земской знати, возглавляемая князем Рыбиным-Пронским из Костромы подала Ивану челобитную, требуя отмены Опричнины в обмен на поддержку в военном вопросе. Формально ничего страшного не произошло, право на челобитную имел каждый, однако, судя по воспоминаниям очевидца, Альберта Шлихтинга, тон челобитчиков был отнюдь не просительным, скорее, агрессивным, и выступали они против воли явного большинства. Около трех сотен аристократов и их клиентов, явно поддержанных кое-кем из придворных, качающие права в царских палатах, - это уже было не просто нарушение политеса, но напоминало мятеж. В связи с чем, всех тут же взяли под стражу. Правда, через пару недель 255 человек выпустили, «не сыскав вины», а 50 самых активных крикунов высекли на торгу, и опять-таки отпустили.

В принципе, казней быть не должно было бы (не тот повод), но три головы все-таки полетели - самого князя Рыбина-Пронского и двух его дворян, людей мало известных, причем в приговоре очень аккуратно и мутно мелькнул намек на «измену». Без каких-либо пояснений и последствий. Правда, - это стоит отметить, - сразу после Собора в высшем аппарате Кремля произошли некие рокировки, кого-то понизили, кого-то повысили, а в частности, конюшего (спикер Думы, третье после царя и наследника лицо в государстве) знатнейшего боярина Иван Федоров-Челяднин послали на воеводство в Полоцк. Но это само по себе никого не шокировало: участок был архиответственный, а очень пожилой боярин был крайне опытен. Так что жизнь пошла своим чередом, Россия привычно напряглась, война возобновилась, а царь спустя какое-то время отбыл на фронт, где в его присутствии, как показал опыт, дела шли акуда успешнее, чем без него.

А вот дальше, - внимание, - на арене кровавые мальчики.

В середине осени 1567 года Иван, находившийся на фронте, получает из Москвы (или не Москвы?) некое известие, заставившее его бросить все и «на ямских» (то есть, прыгая из возка в возок) мчаться в столицу. Начинается раскрутка следствия по делу о «боярской крамоле» - огромном заговоре, так или иначе связавшим всех фракции «старомосковских», кроме «новых людей» (вроде Годуновых и Захарьиных)под общим руководством Федорова-Челяднина. Для тех, кому мила версия о «фальсифицированных процессах», скажу сразу: я бы и рад вступиться за «детей Арбата», но не могу. Факт наличия заговора подтверждает и Генрих Штаден, и летописи, и даже, мягко говоря, не симпатизирующий Ивану, но компетентный Руслан Скрынников ничуть не сомневается ни в самом факте, ни в связях с Вильней, ни в причастности конюшего: «планы... были разработаны в мельчайших деталях. Но исход интриги полностью зависел от успеха тайных переговоров с конюшим. Согласится ли опальный воевода использовать весь свой громадный авторитет для того, чтобы привлечь к заговору других руководителей земщины, или откажется принять участие - этим определялись дальнейшие события».

В ходе очень жесткого расследования выяснилось многое. В распоряжение властей попали списки заговорщиков, адреса и имена тех, кто обещал оказать им поддержку, и очень политически некорректные письма Федорова-Челяднина. Причем, что интересно, по некоторым данным, - Штаден вообще прямо об этом говорит, - первый донос царю, тот самый, сорвавший Ивана с фронта, написал никто иной, как Владимир Старицкий, ради которого заговорщики и старались. Абсурд, конечно. Но, с другой стороны, нервы глуповатого и трусоватого «принца крови» вполне могли сдать, так что вариант, как говорил Иосиф Виссарионович, не исключен, а значит, возможен.

Картина, скажем прямо, нарисовалась плохая.. В частности, выяснилось, что еще летом три знатнейших боярина Москвы, - Михайла Воротынский, Иван Вельский и Иван Мстиславский, - получили из Вильни предложение «перейти под высокую королевскую руку». Указывалась и конкретика: Сигизмунд предлагал просто и без затей захватить царя и выдать его врагу, а на престол посадить Владимира Старицкого, причем, действия заговорщиков король обещал поддержать «со всех сторон доброй подмогой». Упирая на то, что, мол, не стоит стоять в стороне от некоего дела, обреченного на успех. Опять-таки, и рад бы усомниться, но отступаю перед авторитетом великого Зимина, ничуть в истинности сюжета не сомневавшегося. И неспроста: как бы там ни было, на Рождество 1567 года король сосредоточил в районе Минска «до 100 000 человек войска для прямого похода на Москву в ожидании там боярского мятежа», но, получив уже там, под Минском, известие о казнях в Белокаменной, вообще отменил поход.

Но вот незадача. Головы наконец-то летели. Не могли не полететь в такой ситуации. Однако же, считать, что рубили всех подряд, будет грубой ошибкой. Напротив, разбирались с каждым отдельно, и многих оправдывали. А некоторые данные свидетелей просто лживы: скажем, князь Иван Куракин-Булгачов, по версии Штадена, жестоко пытаный и казненый, на самом деле, был жив и в чести еще в 1577-м. А того же Михайлу Воротынского, письма от короля хоть и получавшего, но на приманку не клюнувшего, не тронули. Не пострадал и Иван Мстиславский, благополучно переживший Опричнину. И даже, странное дело, сам Федоров-Челяднин, вопреки логике, отделался легко. А может быть, и не вопреки. Он был очень стар, очень заслужен, очень авторитетен на Москве, можно предположить, что очень успешно и тактично оправдывался, - и в итоге всего лишь, уплатив огромный штраф, поехал в ссылку в уютную Коломну. Однако же ненадолго. Расследование продолжалось, и следует полагать, по ходу его вскрылись какие-то вовсе уж страшные детали, потому что дальнейшие поступки Ивана совершенно выходят за рамки уже привычной нам манеры поведения. Как сообщает Альберт Шлихтинг, царь приказал доставить старика во дворец, усадил его на трон, поздравил, с поклоном сказав: «Теперь ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим Князем Московским...», и собственноручно заколол кинжалом. Из чего (это про собственноручно) лично я делаю вывод, что нервы у Ивана к концу следствия пошли вразнос, но красноречивый комментарий по сему поводу летописи («По грехом словесы своими погибоша») никаких возражений не вызывает.

(с) Л. Вершинин

Все это печально и весьма поучительно. У нас почему-то принято отделять правителя от народа. Нет, дорогие. Они суть единое целое. Каков народ - таков и правитель. Он просто функция, человек-функция. Он думает и поступает так, как поступил бы народ в целом либо другой его среднестатистический представитель. Это ни правителя, ни народ не извиняет - но они собсно в этом и не нуждаются. Каждый за свое отвечает впоследствии...
Что же касается конкретной ситуации, то Ивана в состоянии съехавших набекрень мозгов одобрить я, конечно же, не могу. Но я понимаю, что с ним случилось и почему он стал таким. А еще я не уверен, что на его месте лично я выглядел бы лучше. Посему... пусть судят другие.

АПД: кстати, о том, что в Иване Грозном текла в т.ч. кровь Неманичей, я уже писал...